Виталий Полищук - И на этом все… Монасюк А. В. – Из хроник жизни – невероятной и многообразной
Рукавишникова не курила, да и сама Юлька вообще-то – тоже, но выпендриться с сигаретой между пальцами любила. Будуарную гранд-даму изображала, блин!
Ее-то мы с Рукавишниковой и пошли провожать. На стоянку такси. И вот во время этой неспешной прогулки как-то так получилось, что Варвара возьми – и скажи Юльке:
– А ты приезжай ко мне в гости! Я тебя свожу к скамейке, где Толик с ребятами пел, и все покажу!
– А я и приеду! – завелась Юлька.
– А и приезжай! – не отступала Варька.
– А и приеду! На майские и приеду! Переночевать пустишь?
– Да конечно!
Юлька, смеясь, чмокнула меня на прощанье в щеку, с Варей они обнялись, и я слышал, как она шепнула Варваре на ухо:
– Я приеду! Созвонимся!
И держа в руках розы, села в такси.
Так началась эта дружба, которую девчонки пронесли через всю жизнь…
А когда мы шли домой, Варя, прижимаясь к моему плечу, сказала:
– Вот теперь, Толя, мне будет легче ждать тебя. Какие же у тебя хорошие друзья!
А я шел и думал, что вот Юля – красивая, умная, утонченная, а ведь одна… Ни подруг, ни… Тут я запнулся. Почему имело место это второе «ни…», я догадывался, конечно.
Но тут дело в другом. Юля – в высшей степени незаурядный человек, а такие люди обычно ведь и бывают одиноки. Решая глобальные задачи (или живя собственным миром) они самой своей необычностью отпугивают от себя людей…
Когда мы пришли, было около десяти вечера, Варька принялась помогать мне убирать посуду, а когда мы закончили, было уже более 12 часов ночи.
Как-то неловко было предлагать Рукавишниковой отправляться к тете, даже в собственном сопровождении. И я спросил ее:
– Переночуешь здесь? Я тебе постелю в спальне у родителей!
Рукавишникова решительно подошла к телефону, набрала номер и коротко переговорив с тетей, сказала мне:
– Все в порядке! Толь, так спать хочется!
Я пошел в спальню, поменял белье на постели мамы, и вернувшись в гостиную, сказал:
– Ну, все, можешь искупаться в ванной, и ложиться. Только розы свои потом снова в ванную в воду положи!
Она не пошла в спальню, а пришла в мою комнату, вся завернувшись в купальное полотенце. А я это предвидел, тем более, что мы все-таки выпили достаточно за день. И – не раздевался, а сидел за столом и читал книжку. И молча взял на руки Варьку, унес ее в спальню, уложил в постель и накрыл одеялом.
– Тебе в институт нужно поступить, – сказал я ей. – Так что думай об учебе!
И увидев задрожавшие от обиды губы, сказал, присаживаясь на край потели:
– Варюша, помнишь на лавочке у твоего дома мы говорили в прошлом году? Мы – не жена и муж, и я…
Она выпростала руки из-под одеяла и обняв меня за шею, прильнула ко мне.
У нее были изумительные груди. Не очень полные, но упругие, с розовыми сосочками. И меня чуть не скрутил спазм желания, я едва сдержал этот вовсе не ко времени сексуальный пароксизм. Я замер. Потом, справившись с собой, я оторвал Варюху от себя, вновь уложил ее и накрыл одеялом.
И прилег рядом, как тогда, осенью, 7-го ноября. Я гладил ее по влажным волосам, по лбу, касался кончиками пальцев век, и прикрывал их, прикрывал… И при этом шептал:
– Глупая ты моя, самая красивая, самая любимая…
И она уснула. А я смотрел на ее лицо, разметавшиеся по подушке волосы и думал, как сильно я ее люблю.
А Юлька ведь поехала в Боговещенку на первомайские праздники! И верная себе, выпендрилась и там!
Они вместе с Варварой и Надюхой Лишайниковой (теперь уже Бериковой) днем пошли знакомиться «с местами моей боевой славы». Потом, что вполне естественно вытекает из этих знакомств, Юля захотела познакомиться со всеми «моими» – девчонками, Бульдозером и Моцартом. Что вполне опять-таки естественно, чтобы полностью восстановить события годовалой давности, ребята взяли с собой инструменты, а девчонки – маракасы.
И не прошло и полчаса после этого, как по Боговещенке пронеслась весть – на Бродвее снова поют, наверное, Монасюк вернулся!
Но пел не я, пела Юлька, которая прекрасно изучила за год мой репертуар, и еще неизвестно, кто пел лучше – я год назад, или теперь – она?
Берик присоединился к ним часа через два, Юлька теперь пела свои новые песни, и ребята как-то очень быстро «схватывали» новые мелодии и поддерживали ее игрой на своих инструментах!
А девчонки самозабвенно танцевали, и иногда от полноты чувств после окончания песни и танца бросались Юльку обнимать и целовать, а та, смеясь, отбивалась от них, а Рукавишникова и Лишайникова хлопали так, что только что ладони не отбили…
И с ними в унисон хлопала в ладоши большая собравшаяся толпа.
Все это мне со смехом, взахлеб рассказала по телефону Варвара. А сама Юлька в этот момент уже ехала в поезде, возвращаясь назад в Барнаул.
И когда мы встретились на репетиции, я ее спросил:
– Как съездила?
– Нормально… – ответила она.
– Не могла не выпендриться? – спросил я, выказывая тем самым полнейшую осведомленность о происшедшем позавчера в Боговещенке.
– А пусть твоя Варька не думает – мы тоже кое-что можем!
И увидев мое расстроенное лицо, сказала:
– Монасюк, не переживай – мы с ней подруги на века! Все хорошо!
Время шло. Весна была дружной, уже к середине мая деревья стояли покрытые листвой, а там сначала зацвела черемуха, наполняя воздух микрорайонов с частными домами горьковатым терпким запахом, а вслед за ней – сирень, и тут уж аромат цветов заполнил весь город!
Варька готовилась к поступлению в мединститут – мы с ней часто созванивались по телефону. А я – досрочно сдавать сессию, дома тоже все было в порядке (меня очень зауважали родители, когда узнали, что я подрабатываю на товарной станции), да и в университете – так же.
Все произошло совершенно неожиданно вскоре после того, как родители уехали в отпуск в Крым, а я – закончил 25 июня сессию сдачей (как всегда – на «отлично») брачно-семейного права.
Днем в дверь квартиры раздался звонок, я открыл дверь и увидел перед собой Валю Разину.
За это время я попросту забыл о ней. И сейчас был весьма удивлен ее появлением.
– Пустишь? – спросила меня Валя и, конечно же, я ее впустил.
Мы поговорили, в частности, я получил ответ на вопрос, почему видел перед Новым 1966 годом такие странные сны – оказывается, ее бабушка – цыганка, и она прочитала одно из моих последних писем Вале. И оно не понравилось старухе, и та стала насылать на меня порчу… Пока не узнала Валя и не запретила любимой бабуле такими вот образом заступаться за внучку.
Это, правда, не объясняло тот факт, что я совершенно определенно висел т о г д а ночью под потолком над кроватью…
Мы посмеялись, приближался вечер…
Все, что произошло вслед за этим, иначе как злым роком не назовешь.
Мы поговорили о ее делах – Валя приехала узнать условия поступления в пединститут, и у нее был билет на вечерний поезд.
Как и почему оказалась в Барнауле Рукавишникова – я не знаю. Ведь это был обычный будний день!
Итак, я готовил ужин, чтобы покормить на дорогу Валентину, и когда в дверь позвонили, крикнул Разиной: «Открой дверь, кто там?». И заглянул в прихожую в тот момент, когда Валя и Варя стояли друг перед другом… А на заднем плане выглядывал в прихожую я, с ложкой в руке и фартуком на животе.
Варвара видела когда-то фото Разиной и не забыла ее лица. Она побелела и повернувшись, побежала вниз по лестнице.
А я просто окаменел. Я не помню, как проводил на поезд Валю, как купил на обратной дороге несколько бутылок вина и потом сидел на кухне, и пил вино стакан за стаканом, а передо мной стояла Варькина фотография.
Не помнил, что сказал позвонившей мне Юльке, из-за чего она прилетела ко мне и чуть не полчаса била ногами в дверь, пока я, уже пьяный в умат, не открыл ее и в буквальном смысле не «ссыпался» на руки девушки…
Я осознал себя лишь проснувшись утром, сразу, как от толчка, и увидел перед собой лицо лежавшей рядом совершенно обнаженной Юльки. Она смотрела на меня своими серыми глазами, и в них было столько муки и одновременно – сочувствия, что я вдруг вспомнил все.
Как она затащила меня в комнату, как раздевала и укладывала в постель. Как я схватил ее за руку, не отпускал и говорил, говорил… Наверное, рассказывал о случившемся. Как Юлька заплакала, прижала мою голову к себе, как меня охватило животное чувство обладания, перемешанное со злостью на всех женщин, и я стал срывать одежду с Юли, а она лишь молча терпела. Как терпела она грубый секс с моей стороны, и когда до меня дошло, как ей, наверное, было больно, а она терпела, потому что принимала на себя всю мою боль и всю мою глупость, то…
То я спрятал лицо в подушку и замычал, сжав зубы, от стыда.
Я мычал, раскачивал головой, и не знал, куда деваться от всего, что я натворил за эту дикую ночь…
